МИР ГОРНИЙ Вселенная

Звездное небо Бунина / Из его дневников (1881-1953)

Идея такой подборки возникла при работе над дневниками писателя по линии Комитета национального наследия. Сначала воспринимал упоминания ночного неба просто как приятный пейзажный антураж, как определённую дисциплину изложения: фазы Луны текущего дня Бунин старался фиксировать в своём дневнике при каждом удобном случае.

Постепенно, не сразу пришло понимание, насколько для Бунина всё это было безмерно важно и глубоко. И ведь перед нами дневники, а не проза!

Ориентироваться в звёздном небе Бунина научил его двоюродный племянник Николай Алексеевич Пушешников. Его замечательной библиотекой, в которой нашли своё отражение ключевые увлечения владельца (астрономия, музыка, литература), любил пользоваться Иван Алексеевич.

В марте-апреле 1909 г. Бунин во время большого итальянского путешествия с молодой женой Верой Николаевной Муромцевой, уже на острове Капри познакомился с немецким астрономом Максом Вильгельмом Мейером, руководителем Женевской обсерватории, основателем и директором астрономического общества “Урания”. И несколько раз ходил к нему смотреть в телескоп на бесконечно прекрасное звёздное небо.

Чем более серьёзные потрясения происходили в России и мире, тем чаще можно было встретить в его дневниках упоминание о Луне и звёздах. Впрочем, это неудивительно.

Выборка велась достаточно тщательно, чтобы представить максимально полно восприятие Бунина. Старался не упускать ничего значимого, отсекая при этом лишний контекст.

Затем уже возникла мысль о создании большого сольного альбома "Для тебя. Любовь и небо" (Серебряный век, антология кармен-романсов).

— 1885, 29 декабря.

Сегодня вечер у тётки. На нём будут из Васильевского и в том числе гувернантка, в которую я влюблён не на шутку. <...> Сердце у меня чуть не выскочило из груди! Она моя! Она меня любит! О! с каким сладостным чувством я взял её ручку и прижал к своим губам! Она положила мне головку на плечо, обвила мою шею своими ручками, и я запечатлел на её губках первый, горячий поцелуй!.. <…>

Может быть, именно более всего святое свойство души Любовь тесно связано с поэзией, а поэзия есть Бог в святых мечтах земли, как сказал Жуковский… Мне скажут, что я подражаю всем поэтам, которые восхваляют святые чувства и, презирая грязь жизни, часто говорят, что у них душа больная; я слыхал, как говорят некоторые: поэты все плачут! Да! и на самом деле так должно быть: поэт плачет о первобытном чистом состоянии души, и смеяться над этим даже грешно! <…>

Домой я приехал полный радужных мечтаний. <…>

Наконец я лёг спать, но долго не мог заснуть. В голове носились образы, звуки... пробовал стихи писать, — звуки путались, и ничего не выходило... передать всё я не мог, сил не хватало, да и вообще всегда, когда сердце переполнено, стихи не клеятся. Кажется, что написал бы Бог знает что, а возьмёшь перо — и становишься в тупик... Согласившись наконец с Лермонтовым, что всех чувств значенья "стихом размерным и словом ледяным не передашь", я погасил свечу и лёг.

Полная луна светила в окно, ночь была морозная, судя по узорам окна. Мягкий бледный свет луны заглядывал в окно и ложился бледной полосой на полу. Тишина была немая... Я всё ещё не спал... Порой на луну, должно быть, набегали облачка, и в комнате становилось темней. В памяти у меня пробегало прошлое. Почему-то мне вдруг вспомнилась давно, давно, когда я ещё был лет пяти, ночь летняя, свежая и лунная... Я был тогда в саду... И снова всё перемешалось... Я глядел в угол. Луна по-прежнему бросала свой мягкий свет... Вдруг всё изменилось, я встал и огляделся: я лежу на траве в саду у нас в Озерках. Вечер. Пруд дымится... Солнце сквозит меж листвою последними лучами. Прохладно. Тихо. На деревне только где-то слышно плачет ребёнок и далеко несётся по заре, словно колокольчик, голос его.

— 1907, 7 мая.

Дамаск. На минарете. Вся грандиозная долина и жёлто-кремовый город под нами. Вдали Гермон в снегу (на юго-западе). И опять стрижи – кружат, сверлят воздух. Город даже как бы светит этой мягкой глинистой желтизной, весь в плоских крышах, почти весь слитный. Безобразные длинные серые крыши галерей базара. <…> Вечером на крыше отеля. Фиолетовое на Гермоне. Синева неба на востоке, мягкая, нежная. Лунная ночь там же. Полумесяц над самой головой.

— 1909, 21 июня.

Полмесяца грозы и холодные ливни, вчера и нынче первые хорошие дни. Поразительная лунная ночь, светлый дым, туман в саду и на огороде, всё мокро, коростель; под Колонтаевкой, на лугу — густой белый слой тумана. Двенадцатый час, на северо-востоке уже затеплилась розоватая Капелла, играет зелёным и красным.

— 1911, 16 февраля.

В шесть часов, тотчас же после заката солнца, увидал над самой своей головой, над мачтами, в страшно большом и ещё совсем светлом небе, серебристую россыпь Ориона. Орион днём! Как благодарить Бога за всё, что даёт Он мне, за всю эту радость, новизну! И неужели в некий день всё это, мне уже столь близкое, привычное, дорогое, будет сразу у меня отнято, — сразу и уже навсегда, навеки, сколько бы тысячелетий ни было ещё на земле? Как этому поверить, как с этим примириться?

— 1911, 20 мая.

Молились о дожде мужики, потом Бахтеяров, было отдание Пасхи, Вознесение — по целым дням трезвон на колокольне. Так и свяжется в воспоминании эта весна с этим трезвоном. И станет всё милым, грустным, далёким, невозвратным. <…>

Ездили недавно в Скородное. Как чудесно! Был жаркий день, и какая свежесть и густота трав и зелени деревьев, какая прелесть полураспустившихся дубков! Великое множество мелких жёлтеньких цветов, — целые поляны ярко-жёлтые, — и жёлтых лилий, а больше всего всё искраплено какими-то голубенькими, вроде незабудок. И уже много лиловых медвежьих ушек на их высоких стеблях.

Как-то вечером гуляли в Острове. Левитановские мягко-лиловые тучки, нежно-алые краски на закатном небе. И прелесть соединения свежести, сочности молодой зелени с запахом прошлогодней листвы. Необыкновенно тонкое время.

Вчера холод, осенние тучи. Ночь ледяная, с золотой крупной Венерой над закатом, с молодым месяцем.

— 1911, 29 июля.

Всё время отличная погода. Ездили с Юлием на Бутырки. О, какое грустное было моё детство! <…> Идёшь вечерком к Пескам — из-за Острова большая луна, сперва малиновая, потом оранжевая, и всё прозрачнее и прозрачнее.

Вчера вечером катались (с Верой и Колей), к лугам на Предтеченево. Что за ночь была! И вообще какое прелестное время — начало августа! Юпитер низко на юге. Капелла на севере. Лозинки вдоль дороги, за ними луна. Слева, сзади — чуть алеющий закат, бледно-бледно-синие, необыкновенной красоты облака. Справа жнивьё, бледное в лунном свете, телесного цвета. Рисового цвета ряды. Думал о поздней осени: эти луга, очень высокая луна, тонкий туман в лугах… <…>

Перед вечером опять было оранжево-золотое солнце и оранжево-золотой блеск в реке. Сейчас 10 часов. Луна уже высоко, но она на каком-то непрозрачном небосклоне. Ночь вообще странная — тени от меня нет. Луна очерчивается на этом небосклоне розово-жёлтым, без блеску диском.

— 1912, 16 июня.

Поездка в лес Буцкого. Выгоны в селе Малинове. Мужик точно древний великий князь. Много мужиков, похожих на цыган. <…> За Малиновым — моря ржей, очаровательная дорога среди них. Лужки, вроде бутырских. Мелкие цветы, беленькие и жёлтые. Одинокий грач. Молодые грачи на косогоре, их крики. Пение мошкары, жаворонков — и тишина, тишина… <…>

Вечер, половина одиннадцатого. Гроза, ливень, буря. Слепит белой молнией, сполохом с зеленоватым оттенком, — в общем остаётся впечатление жести и лиловатого. Туча с запада. А за садом полный оранжевый месяц (очень низкий) за мотающимися ветвями сада. Небо возле него чисто. Выше красивые облака, точно из размазанных и засохших чернил.

Сейчас опять глядел в окно: месяц прозрачный и всё-таки нежный, молния ослепляет белым, в последний миг оставляя в глазах лиловое.

— 1914, 20 июня.

Половина девятого, вечер. Прошли Балахну, Городец. Волга впереди — красно-коричнево-опаловая, переливчатая. Вдали, над валом берега в нежной фиолетовой дымке, — золотое, чуть оранжевое солнце и в воде от него ослепительный стеклянно-золотой столп. На востоке половинка совсем бледного месяца.

Одиннадцать. Всё ещё не стемнело как следует, всё ещё спереди дрожат в сумраке в речной ряби цветистые краски заката. Месяц справа уже блещет, отражается в воде — как бы растянутым, длинным китайским фонарем.

— 1915, 7 августа.

Тихий, тёплый день. Пытаюсь сесть за писание. Сердце и голова тихи, пусты, безжизненны. Порою полное отчаяние. <…> Ужинал, вошёл в свою комнату — прямо напротив окно, над купой дальних лип – очень тёмно-зелёной — на тёмной, мутной, без цвета синеве (лиловатой) почти оранжевый месяц.

— 1916, 25 марта.

Облачный день, на чёрно-жирных буграх остатки талого снега — что-то траурное. <…> Месяц блестит в перепутанных сучьях, большая Венера, но всё-таки как-то сумрачно и траурно от земли и кое-где лежащего снега. Потом небо стало туманиться и деревья стали ещё тоньше и красивее.

— 1917, 8 августа.

Нынче ездили с Колей в Измалково. Идеальный августовский день. Ветерок северный, сушь, блеск, жарко. Когда поднимались на гору за плотиной Ростовцева, думал, что бывает, что стоит часа в четыре довольно высоко три четверти белого месяца, и никто никогда не написал такого блестящего дня с месяцем. Люблю август — роскошь всего, обилие, главное — огороды, зелень, картошка, высокие конопли, подсолнухи. На мужицких гумнах молотьба, новая солома возле тока, красный платок на бабе…

— 1917, 17 августа.

Ночь лунная. Гуляли за садом. Шёл по аллее один — соломенный шалаш и сад, пронизанный лунным светом, — тропики. Лунный свет очень меняет сад. Какое разнообразие кружевной листвы, ветвей — точно много-много пород деревьев.

— 1917, 21 августа.

Серый, со многими осенними чертами, с много раз шедшим дождём день. Пели петухи, ветер мягкий, влажный, с юга, открыта дверь в амбар, там девки метут мучной пол, — осень! Свежая земля в аллеях уже сильно усыпана жёлтой листвой. Листья вяза шершавые, совсем жёлтые. <…> В девять вечера вышли с Верой — ждали Антона и Колю со станции... Луна была ещё низко над нашим садом. Многое ещё в очень длинных тенях.

В 10 ½ вышел один гулять по двору. Луна уже высоко — быстро неслась среди ваты облаков, заходя за них, отбрасывала на них круг еле видный, красновато-коричневый (не определишь). За чернотой сада облака шли белыми горами. Смотрел от варка: расчистило, деревья возле дома и сада необыкновенны, точно беклиновские, чёрно-зелёные, цвета кипарисов, очерчены удивительно.

Ходил за сад. Нет, что жнивьё жёлтое, это неверно. Всё серо. На северо-востоке жёлтый раздавленный бриллиант. Юпитер? Опять наблюдал сад. Он при луне тесно и фантастично сдвигается. Сумрак аллеи, почти вся земля в чёрных тенях — и полосы света. Фантастичны стволы, их позы (только позы и разберёшь).

11 ½ ч. Лежал в гамаке, качался — белая луна на пустом синем небе качалась как маятник.

— 1917, 16 сентября.

Чуть не всё за садом засыпано жёлтой листвой клёнов. Уже очень много вершин зарыжело, зажелтело. Как поражает всегда этот цвет! Остров почти весь зелен. Но, едучи кататься, видел осинку в этой зелени — совершенно малиновая! Луна ночью была необыкновенно ясна. Совсем полная.

— 1917, 5 октября.

Вчера вечером около одиннадцати ветер повернул, — с северо-запада. Вызвездило. Я стоял на последней ступеньке своего крыльца — как раз против меня был (над садом) Юпитер, на его левом плече Телец с огоньком Альдебарана, высоко над Тельцом гнездо бриллиантовое — Плеяды.

— 1917, 7 октября.

Сейчас около двенадцати ночи. Изумительная ночь, морозная, тихая, тихая, с великолепнейшими звёздами. Мёртвая тишина. Юпитер, Телец, Плеяды очень высоко. (Над юго-западом.) На юго-западе Орион. Где Сириус? Есть звезда под Орионом, но низко и слабо видна... О, какая тишина всюду, когда я ходил! Точно весь мир прервал дыхание, и только звёзды мерцают, тоже затаив дыхание.

— 1917, 16 октября.

Вечер поразительный. Часов в шесть уже луна как зеркало сквозь голый сад (если стоять на парадном крыльце — сквозь аллею, даже ближе к сараю), и ещё заря на западе, розовооранжевый след её — длинный — от завода до Колонтаевки. Над Колонтаевкой золотистая слеза Венеры. Луна ходит очень высоко, как всегда в октябре, и как всегда в октябре — несколько ночей полная.

— 1921, 8 августа (21 августа).

Прогулка с Мережковскими по лесу, "курятник". Лунная ночь. <…> Давно, давно не видал лунных ночей. — Луна за домом (нашим), Капелла налево, над самой дальней и высокой горой. Как непередаваема туманность над дальними долинами! Как странно, — я в Германии!

— 1923, 29 августа (10 сентября).

Проснулся в 4 часа, вышел на балкон — такое божественное великолепие сини неба и крупных звёзд, Ориона, Сириуса, что перекрестился на них.

— 1924, 10 августа (23 августа).

Когда Марс восходит, он красный. Потом оранжевый. В 4-ом часу ночи проснулся. Истинно дивное небо! Всё точно увешано золотыми цепями, созвездиями. Над горой направо, высоко — совершенно золотой серп месяца, ниже, под ним, грозное великолепие Ориона, а над ним, совсем в высоте, — стожар. Направо, почти над седловиной Наполеона, над горой крупной золотой звездой садится Марс.

— 1937, 19 августа. Венеция.

Вчера приехал сюда в 5 ч. вечера с Rome Express. Еду в Югославию. Остановился в Hotel Britania. <…> Лунная ночь, 9 часов — всюду музыкально бьют часы на башнях.

— 1938, 5 ноября. Beausoleil.

Лунная ночь. Великолепие небесной синевы, объемлющей своей куполообразностью, глубиной и высотой всё — горы, море, город внизу. И таинственная, темно мерцающая над самой Собачьей Горой звезда (вправо от нас).

— 1940, 17 апреля.

Вчера уехала Вера. Отвез её в Cannes в такси. <…> Лунная ночь, дивился, среди чего приходится жить — эти ночи, кипарисы, чей-то английский дом, горы, долина, море… А когда-то Озерки! Прошёлся: из-за вершин пиний выглядывает, перемещается, блещет огромная Венера (не высоко над горой, на северо-западе) — ярко-блестящая, неподвижная, стеклянно-золотая, совсем как те, что рисуют на мундирах.

— 1940, 30 апреля.

Ночь, тёмная полоса леса вдали и над ним звезда — смиренная, прелестная. Это где-то, когда-то на всю жизнь поразило в детстве... Боже мой, Боже мой! Было и у меня когда-то детство, первые дни моей жизни на земле! Просто не верится!

— 1940, 15 декабря.

Позавчера поразила ночь,— очень мало звёзд, на юге невысоко лучистый, не очень ясно видный голубыми бриллиантами играющий (только он один) Сириус, луна очень высоко почти над головой как золотое солнце (шаром), высоко на западе (очень высоко) золотой Юпитер, каменная неподвижность вершин деревьев.

— 1941, 11 января.

Вечер 11 января: выделились белые дома внизу, в окрестности, потемнела зелень каменного дуба у ворот, жёлтая луна на бесцветно-синем небе; ночью: луна очень высоко. Небо пустое, огромное, на юго-востоке лучисто играет чистый голубой бриллиант Сириуса.

— 1941, 6 ноября.

5.35 вечера. Вернулись из "Сонино" (пешком). Сижу на постели, гляжу на море и Эстерель. Долина синевато туманится. Море слабо белеет. Над ним сизо, над сизым чуть румянится. Прелестно синеет Эстерель. За ним, правее, чуть смугло снизу, бруснично, выше чуть желтовато, ещё выше зеленовато (и чем выше, тем зеленее, но всё очень слабо). К Марселю горизонт в сизой мути, выше мутно-кремовато, ещё выше — лёгкая зелень. И всё — пастель.

6 часов. Туманность долины исчезла, выделилась на тёмно-зелёном белизна домиков по долине. Спектр красок на западе определённее, гуще. Над Тулоном — довольно высоко — звезда (без очков для дали) круглая, крупная, дырчатая — круг брильянтов жидких; в очках — небольшая, очень блестящая точка, золотая, с блестящими лучами.

— 1941, 30 декабря.

И вчера и нынче солнце и облака и очень холодно. Вчера особенно изумительная, волшебно прекрасная ночь — почти половина луны так высоко, как видел только в тропиках. На закате красота — и дивная Венера.

— 1942, 1 января.

Вечера и ночи особенно удивительны по красоте. Венера над закатом очень высоко. Луна по ночам над самой головой (нынче полнолуние).

— 1942, 18 января.

Вечером во вторник встречали новый год русский. Днём как следует шёл снег... Нынче прекрасный день, холод в доме легче. После заката немного прошёлся — родился месяц — тонким серебряным волоском (на закатном небе) рядом с Венерой. Горы слились в тёмные зеленовато-синие массы. Когда вернулся через  ½ часа, месяц-волосок стал золотой.

— 1942, 20 сентября.

Очень жаркий день. Безволье, вялость, уборка. <…>

В "Нов. Журнале" (вторая книга) – "Натали". И опять, опять: никто не хочет верить, что в ней всё от слова до слова выдумано, как и во всех почти моих рассказах, и прежних и теперешних. Да и сам на себя дивлюсь – как всё это выдумалось – ну, хоть в "Натали". И кажется, что уж больше не смогу так выдумывать и писать.

Девять вечера. Золотой полумесяц, на него нашёл белый оренбургский платок.

— 1942, 24 сентября.

Солнечно, красивые облака. Над горами над Вансом их потолки — прекрасные. Потом пошли хуже — серые. Дочитывал 1-й том стихов Полонского, вспоминал, как читал в Beausoleil. Теперь в последний раз в жизни? Вероятно. Вспоминал те чувства, что были в ранней молодости, в Озерках, при чтении некоторых стихов. 9/10-скука, риторика и часто просто непонятная. Зато 1/10 превосходно.

Полнолуние. Удивительная лунная ночь. Клубы и груды великолепных белых облаков к западу, на юге и на востоке; на севере неприятная белая туча из-за горы. Середина неба, огромная, глубокая, чиста, ясный месяц. Прошёлся в одиннадцатом часу по обычной дороге — к плато Наполеон.

— 1944, 8 февраля.

Погода всё та же. Ночи удивительные. Луна над самой головой. Небо пустое — только Юпитер (к востоку) и Орион (к западу, над нашими террасами).

— 1944, 23 июля.

Звёздные ночи. Млечный Путь фосфорически-дымный, будто студенистый. В его конце, почти над Эстерелем, мутные крупные звёзды. И миллионы, миллионы звёзд!

— 1945, 12 февраля.

Холодно, мириады бледных белых точек, звёзд; выделяются яркой, крупной белизной звёзды Ориона.

Всё перечитываю Пушкина. Всю мою долгую жизнь, с отрочества не могу примириться с его дикой гибелью!